Драма Чарльза Уоллеса.

Что может скрывать человек за суровым лицом.

Что может он скрыть за молчаньем.

Дни первой своей неразумной любви,

С диким прибоя звучанием.

Всяко, конечно, в жизни  бывает. Но когда начинаются шкурные интересы – пиши пропало. Как еще заметил Булгаков - всему виной квартирный вопрос. Михалыч с Валентиной прожили в этом огромном доме восемь лет. Как сироты. Вроде  никого у них и не было отродясь. Но только Валентина слегла, и вскоре отошла в мир иной, откуда ни возьмись, набежали родные и близкие. С ее стороны, понятно. Как воронье слетелись. Михалыч увидел изнанку жизни в одночасье. Здоровый жеребец Валик, племянник, как оказалось, Валентины сразу расправил грудь, по хозяйски осмотрел имение тетки, и переселил Михалыча во времянку. Отселил, проще говоря. А в дом завез свое семейство из центра. Шумное, вздорное. Соседи сразу нашли для себя десятую дорогу мимо этого дома. Некогда спокойного и гостеприимного. Михалыч совсем духом упал. Из времянки почти не выходил во двор. Сидел со старой сукой Джесси взаперти и горевал. Так прошел почти месяц. Присутствие Михалыча Валика раздражало, и он всякими путями  изводил старика. То воду во времянку перекрыл, то под двери бочку железную приставил со строительным мусором, то стол выставил прямо у дверей и пир закатил чуть не до первых петухов. Хотел, чтобы старик сам ушел. Но Михалыч стойко переносил все тяготы. Валик был фантазии неуемной. Но Михалыч наперед знал, что добра от него не жди. Потому не обращал на его козни никакого внимания. Это начало Валика злить. Он сменил тактику на стратегию. Поговорить решил. Дождавшись появления старика, Валик вышел на крыльцо.

Было уже глубоко за полночь. Валентина сидела на темной кухне, прислушиваясь к шагам на лестнице и, то и дело, поглядывала в окно. В свете тусклых фонарей улица напоминала лунную поверхность. Только тени. Столбов, домов, деревьев. И ветер. Пустота и одиночество. Когда родился Стас все было иначе. Мир казался другим. Жизнь горела бенгальским огнем. А спустя три года этот огонь угас. Муж заблудился в любовном треугольнике и вскоре исчез из ее жизни. А вместе с ним исчезло и ее, наполненное смыслом прошлое. Исчезло все, кроме сына. Стас был мальчик общительный, развитый, но вскоре какая-то пружина внутри него лопнула. Он стал циничен, замкнут и, не по детски, жесток. Он словно вырвался из ее рук и стремительно летел в пропасть. С циничной улыбкой на лице. Проще говоря – она его теряла буквально. Почти час ночи. Она места себе не находила. Вертела по столу мобильный, снова поджигала под чайником газ и смотрела в пустое окно. Стаса не было. Гулко громыхнул лифт. Валентина прислушалась. Царапнул ключ по замку. Она затаила дыхание и вышла в прихожую. Двери открылись. Стас поднял на мать мутный взгляд и вошел в прихожую.

Приступ кашля, разразился с новой силой. Грегор, с трудом добрел до ближайшего фонарного столба и  прислонившись к нему, попытался устоять на ногах. В последнее время, ему это удавалось не всегда. С каждым новым приступом, боль в груди становилась все сильнее, и звуки вырывались такие, что казалось, грудная клетка  не выдержит  и прервет, все его мучения. Грегор  уже пожалел, что решил отправиться на эту утреннюю  прогулку. Врачи обещали ему еще полгода, если он будет выполнять все их рекомендации. Но, это нужно было делать уже давно, Еще четыре года назад, когда ему вынесли смертный приговор. Болезнь неумолимо прогрессировала, а дорогое лечение, было Грегору не по - карману. Организация, спасая которую он и получил смертельную дозу радиации, от него отказалась и даже выиграла судебный процесс, в который тот, вложил свои последние деньги. Родных у него не осталось, а государству, в котором он жил, не было до него никакого дела. А ведь ему было всего сорок шесть лет. Грегору ничего не оставалось, как покорно ждать своей участи и ежедневно, бороться за жизнь, которая покидала его с немыслимой быстротой.

Бродя по берёзовой рощице, где тишина и только лёгкий ветерок ласкает листья деревьев, наткнулся я на муравьиный дом. Муравьиное царство. Жилище смирных добрых работяг. Их много кругом. Сноровистые такие: каждый с собой что-то в дом несёт. Работают они и днём и ночью, изо дня в день, трудом доказывая своё право на существование…

А мы - …мы…рабы на галере «Демократия», смотрящие на мир сквозь стёкла пивных бутылок. В нас вытравливают последнее, что у нас есть – любовь к России… и мы забываем дорогу в родимый Дом…

«Черт… ну и дерьмовый же день сегодня выдался...» – думал Андрей, – «все, это точно последнее дело… после возьму отпуск и высплюсь, как следует». Он сидел в том самом небольшом ресторанчике, не в самом шикарном районе города, пил жуткий кофе и курил. У него невероятно болела голова, его мучила бессонница, он просто устал от всего на свете, но не мог бросить начатое дело. Он ждал этого странного парня и был готов. Готов сделать все, что от него потребуется... он отбросил все страхи, и сомнения в сторону… он решился. Возможно это его последнее решенье, а быть может все много проще, и он имеет дело с обыкновенным психопатом. Но сейчас ему уже было все равно, он просто хотел положить этому конец, раз и навсегда. Андрей точно знал, чего хочет, и он был готов.

36-ю часами ранее Андрей подъезжал к небольшой гостинице в пригороде.

Уже почти неделю, не прекращаясь ни на минуту, лил дождь как из ведра, но похоже, что сегодня небеса решили разразиться по-настоящему. Все небо было затянуто свинцовыми тучами, словно некий маг колдовал над целым городом, заставляя небо неустанно изливать воду тоннами. А сегодня к «прекрасной» погоде прибавилось и еще кое-что. За все семь лет его работы в убойном отделе у Андрея еще не было таких приключений. Нет, конечно, он уже давно привык к такому дерьму, после которого нормального человека выворотит: то бомжи за бутылку водки подерутся, один другому голову проломит; то горе-родители, алкаши ребенка до смерти забьют; то наркоман какой-нибудь из-за дозы кореша завалит… одним словом веселая жизнь. Но по сравнению с сегодняшним днем, это все были детские шалости.

В городе появился маньяк-психопат, который за последнюю неделю уже совершил три убийства, каждый раз это была проститутка. Он снимает их на ночь, развлекается с ними, а потом устаивает мясорубку – полный психопат. Вот сегодняшний день и начался с посещения нового места убийства. Хозяин гостиницы «Рассвет» обнаружил возле одного номера лужу крови на полу и позвонил в милицию. Эта небольшая гостиница располагалась практически за городом, в настоящем захолустье, а по тому, как ее владелец, так и постояльцы привыкли к различного рода происшествиям.  Пару раз  тут даже совершались убийства. Так что особого волнения эта лужа крови не у кого не вызвала.

Когда Андрей зашел в номер, то его завтрак чуть не вернулся обратно. Комната была похожа на скотобойню: все было в крови, словно ее ведрами разливали по номеру, а сама ночная бабочка была разделана на шесть частей и аккуратно сложена в ванную. На стене над кроватью кровью было написано тоже число, что и на месте других убийств: «9711».

В те одинокие года я жил в Вашингтоне. Работал я тем несчастным человеком, которого ежедневно отчуждают от окружающего мира несносные бумаги. Однако, несмотря на столь жестокие злоключения, дела мои шли превосходно, потому что я жил один и не волновался о том, что кого-то надо прокормить.

Если я чувствовал, что моя жизнь начинает мне надоедать своей однообразностью, то я просто впадал в детство. Я вспоминал себя в 13 лет. Именно тогда я жил в этом прекрасном городе. Просто мне не раз приходилась менять дома, города, штаты.

Если я вспоминал прекрасные моменты жизни, то я превращался в самого настоящего клоуна. Я мог стоять напротив Белого Дома и жевать уже остывший хот-дог, мог кричать монументу Вашингтона: «Хай!» каждую субботу. И вот только недавно я понял, что детство у меня было ужасное, и вырос я невыносимым человеком, которому вечно чего-то не хватает.

Где есть любовь, не нужно толкованья,

Прекрасней слов - двух любящих молчанье

Алеша плохо помнил мать. Единственным, что жадное время не успело отобрать у его памяти, был смутный расплывчатый образ женщины с кудрявыми волосами. Она была слишком худой для своего высокого роста и прямой как палка. На бледном лице нездоровым блеском мерцали круглые голубые глаза, а воспаленный рот кривился в пьяной усмешке. Когда она умерла, Алеша совсем не плакал. Потому что не умел. Он не умел ронять слезы из глаз, как это делали другие дети, естественно и непринужденно. Для Алеши это был долгий и мучительный процесс. Упрямые слезы не желали выходить на свет, а наоборот опускались глубоко вниз, день за днем наполняя детское тело влагой, пока оно не стало походить на дрожащий сосуд, наполненный до краев горечью и обидой. За Алешиными глазами плескалось целое море слез. И именно эта влажная бирюза делал глаза мальчика удивительно похожими на материнские, застывшие глаза с поволокой.

Когда Алешу впервые обозвали сиротой, он долго и мрачно размышлял над смыслом незнакомого ему слова, пока, в конце-концов, не решил для себя, что сирота - это просто глубокий сон без кошмаров, теплая манная каша на завтрак, и коробка с игрушками, пусть и не своя собственная, а общая. До того момента, как Алеша оказался в интернате, игрушек он никогда не видел, потому что в вонючем притоне, который его мать умиленно величала «домом», игрушек не было. Алеше нравилось жить в приюте. Там не нужно было прятать еду, и в случае чего прятаться самому. Там было тепло, и узкие кровати всегда застилались простынями. Сырыми, но чистыми. Эти маленькие радости делали Алешу счастливым, и даже безучастные лица воспитателей не могли сломить его уверенности в том, что он, наконец- то дома. В приюте мальчик чувствовал себя своим, потому что в окружении маленьких и несчастных насмешек природы, его собственные изъяны уже не казалось ему чем-то особенным. Алеша не был уродом, как сам себе воображал. Просто создавая тело мальчика, природа почему-то забыла вдохнуть жизнь в его ноги, и теперь они свободно болтались, приклеенные к туловищу. У Алешиной болезни было сложное название, и потому на уже знакомый ему вопрос он всегда отвечал коротко и ясно: «Мои ноги умерли. Их убила мама, - а потом, помолчав, серьезно добавлял, - потому что была пьяная».

Григорий Салтуп

«Бурчало Акимов

и

Аким Бурчалов»

На нашем Лембозере водяник испокон веку жил. Хозяином. Полноправным хозяином.

Само имя у озера стародавнее, от карел, которые здесь раньше жили. По-карельски «лембой» значит: черт лесной или озерный. Выходит, еще в древние времена его тут люди приметили.

Старые люди рассказывали, что Бурчало характером не вредный. По напрасну душ христианских не губил, не было за ним такого. Но – нравный, шибко нравный…

Как его «Бурчалом» прозвали?

А вот, - вернулся с войны солдат, Аким Кикин. Он на турецкой войне рану принял. Хромал на левую ногу, а так мужик матерый, работящий. Вернулся Аким на родную землю, а мать его, вдова, Богу преставилась, пока он Царю и Отечеству службу нес.

Вернулся он не один, привел с собою девочку чернавую, подростка, лет двенадцати. По началу все думали, что она от роду немая или умом поврежденная. Молчала все, молчала, звука не издавала. Много лет её немой считали.

Аким рассказывал, что он её от турецкой погибели спас, - всю родню её янычары штыками искололи до смерти, её саму сжечь хотели, только Кикин успел её спасти. Вот она увязалась за ним, ходила, ходила следом, как собачка. Война идет, а не отгонишь голодную сиротинушку, жалко. Погибнет одна.

Вскоре его самого ранило, она за ним к лазарету прибилась, повязки кровавые Акиму меняла, кормила-поила с ложки, вот и выходила. Потом ему от Государя Императора полная отставка вышла по ранению, Георгиевский крест  за храбрость да медаль за Плевну дали, да выходных сто пятьдесят рублей серебром. Деньги большие по тем временам. За пять лет не заработаешь!

Но до родной деревни Аким Кикин так и не дошел: узнал от встречных людей, что мать его преставилась, загрустил. Решил помянуть матушку, присел на берегу Лембозера, где из него речка малая текла, котелок над костром соорудил, чтоб повечерять на пару со своею девчонкой. Штоф из котомки вынул…

Если ты можешь разукрасить радугу
Пустить по небу дельфинов
И развесить на прищепках звезды,
Что промокли под метеоритным дождем.
То снег не украдет у тебя ни одной краски
Оставив в замен белую.

Это был большой дом, очень большой и абсолютно пустой, настолько пустой, что даже ветру было скучно туда заглядывать. Некого потрепать за волосы, некому приподнять коротенькую юбочку в горошек, не кому перевернуть страницу книги. И солнцу тоже было скучно приходить в гости, ведь никто не улыбнется почувствовав утром теплый лучик на своей щеке, никто не распахнет окно, никто не поймает в зеркальце солнечного зайчика.
Скучно.